Фундамент безупречности: три победы воина

Фундамент безупречности: три победы воина - Чувство собственной важности

Всякий человек, будь то свободный, или подневольный, или облеченный властью, согласится, что наивысшее счастье смертных – личность.

Западно-Восточный Диван

В процессе своего становления эго (когда оно еще было фактом зыбким, непрочным, плохо обоснованным) в первую очередь сотворило для себя отличный аппарат самосохранения, сделавший эго консервативным и невероятно изобретательным в применении разнообразных способов защиты.

Пожалуй, здесь и заключена причина той всеохватывающей лжи, в которую погружено эгоистическое сознание. Эта ложь таится в самом корне эго, в его истоке, и потому почти всегда скрыта от личности, – подобным образом глаз, смотрящий на мир, не способен увидеть самого себя. Только временно отстранившись от эго, мы можем вычленить эту изначальную фальшь, что превращает жизнь в бесконечную череду страданий, страхов, амбиций и разочарований. На деле это – некая совокупность мифов, имеющая под собой довольно призрачное основание (если взглянуть объективно), но тем не менее обладающая для эгоистического сознания непререкаемым авторитетом, так как любое сомнение в них для эго самоубийственно. Однако подобное сомнение – первый и обязательный шаг на пути к освобождению из-под власти тоналя и его основного продукта – индивидуального образа себя. Задача нелегкая: ведь чаще всего это расставание с самыми интимными представлениями, с теми идеями, что, казалось бы, и держат нас на этой земле, спасают и защищают перед миром изменчивого и равнодушного к нам бытия. Но и здесь мы находим ту же ложь – мифы сознания покоятся на мифе об их необходимости для индивидуума. Сознанию подлинному, чистому и свободному нет нужды в мифах, оно живет только истиной, и в истине черпает силу для своего существования.

Из этого нагромождения защитных мифов сознания мы рассмотрим один из главных: в учении дона Хуана он называется чувством собственной важности. Интересна, в первую очередь, его многосторонняя экспансия в психическом мире и удивительная живучесть, способность надевать бесконечное число масок и таким образом сохраняться даже тогда, когда остальные мифы разоблачены и осмеяны.

В самой простой форме миф о собственной важности имеет вид "бытовой (социальной) роли", причем сама роль никакого отношения к чувству собственной важности не имеет. Всякий человек, живущий в мире, невольно исполняет ту или иную роль: роль слуги или хозяина, отца или матери, жены или сына, деспота или жертвы, друга или врага, созидателя или потребителя.

В любой из этих ролей эго находит почву для сотворения излюбленного мифа.

"Я – хороший семьянин и примерный отец", – говорит себе, например, человеческое эго и, безмолвно любуясь собой, делает вывод: "Значит, я чего-то стою. Пусть я не правитель и не гений, но то, что я делаю, тоже важно". Если других подкрепляющих мифов создано не было, резкое разоблачение такой простой конструкции может стать для человека величайшей трагедией его жизни. Жестоко и неразумно проводить подобные эксперименты, если внутреннее чувство человека не пробудилось и еще не способно быть опорой в его дальнейшем существовании. Принявший роль деспота говорит себе: "Я – сильный, я всех подчиняю своей воле, я могу вершить большие дела. Такие, как я, соль земли". И это не игра, это искренняя вера, которая и делает мир просто ужасным. Жертва твердит свое: “Я слаб, я беззащитен, меня всякий может обидеть, потому что я добр, мягок, у меня нежная душа. И я готов жертвовать собой – посмотрите, как это красиво!”

Конечно, подобные вещи скрываются в подсознательном. Никто не отважится выражать такое открыто. Вряд ли человек признает эту затаенную мысль даже в том случае, когда ему прямо укажут на нее. Творец гордится своим творчеством, потребитель – своим вкусом, и так далее и тому подобное. Мир переполнен этим. Миф о собственной важности уже давно стал мифом глобальным, общечеловеческим.

Легко представить себе, какую благодатную почву находит это чувство среди тех, кто трудится на благо других, создает реальные и нужные ценности, строит дома, больницы, создает институты, охраняет порядок, занимается благотворительностью. Конечно, зло заключено не в реальных делах, совершать которые необходимо,– зло в мифе, в чувстве собственной важности, замыкающем эго на себе и скрывающем истину, всегда большую, чем наше маленькое "я".

Наверное, самый опасный и трагический вариант мифа о собственной важности подстерегает тех, кто ступил на путь "духовного развития", не выработав в себе должной проницательности и способности к самонаблюдению.

Ибо здесь этот миф приобретает поистине космические масштабы. Разве редко видим мы чванливых и самодовольных существ, тем не менее называющих себя "йогами", а порой даже "учителями духовности"? Эго наделено исключительной коварностью, и борьба с ним иногда кажется успешной, в то время как на самом деле мы приближаемся к страшному поражению. Люди такого сорта обычно утверждают, что обрели высшее знание, что имеют доступ к загадочным и могущественным сущностям, способным чудесным образом вмешиваться в естественный ход вещей. Их излюбленное кредо – "кто не с нами, тот против нас". Они искренне верят в значительность своей миссии, делят мир на "светлых" и "темных", избирая во всех случаях критерий, удобный для них, и не замечают этого! Они легко принимают ответственность за судьбы других людей, смело берутся судить, верным или неверным путем движется данный человек, и склонны всеми доступными способами навязывать собственный взгляд другим, иногда даже всему человечеству. В самых страшных случаях такие доморощенные духовидцы создают вокруг себя самодельные миры из оболваненных и подавленных последователей, беззастенчиво манипулируя их сознанием с глубокой убежденностью, что так нужно для великой цели. Тогда бывает, что мир потрясают трагедии. Именно к подобным людям в первую очередь относится библейское выражение "благими намерениями вымощена дорога в ад". А как же иначе? Утверждая "дух", они отрицают свободу – его непременную основу, без которой невозможно никакое развитие, без которой нельзя достичь Истины. За такими людьми стоит только превращенное, гипертрофированное эго, использующее рафинированную демагогию, скрывающую их подлинные цели. Искренняя вера в свои заблуждения нисколько не оправдывает такого положения дел, но лишь усугубляет зло.

Отказавшись от чувства собственной важности, человек не способен унижать других, фанатично исповедовать единственный (а потому всегда узкий) взгляд на вещи, предавая все остальное анафеме. Он смотрит на мир широко открытыми глазами, и это дает ему шанс отличить подлинное от ложного. Напряженность и борьба, упоенность успехом и разочарование – все это лишь продукты эго, мечтающего о своей иллюзорной неповторимости.

Усмиренное эго больше не жаждет самоутверждения ни в какой форме, ему больше нечего отстаивать и защищать.

В системе дона Хуана чувство собственной важности выделяется как особо важный принцип, а избавление от него рассматривается как великая победа воина. Мы уже упоминали такое замечательное упражнение, как "разговор с растениями". Заставляя Кастанеду разговаривать с "маленькими друзьями", дон Хуан, как уже было сказано, разрушал описание мира и присущие описанию перцептивные стереотипы. С той же целью он заставлял Карлоса преодолеть чувство собственной важности.

"Сейчас нам нужно разобраться с чувством собственной важности. Пока ты чувствуешь, что наиболее важное и значительное явление в мире – это твоя персона, ты никогда не сможешь по-настоящему ощутить окружающий мир. Точно зашоренная лошадь, ты не видишь в нем ничего, кроме самого себя" (III).

Как видите, дона Хуана заботит вовсе не моральная сторона дела – он как подлинный прагматик требует от своего ученика раскрепощения восприятия, и чувство собственной важности для него – помеха перцептивная (и энергетическая, как будет показано ниже).

"Неважно, что говорить растению,– сказал он.– Говори что угодно, хоть собственные слова выдумывай. Важно только, чтобы в душе ты относился к растению с любовью и обращался к нему как равный к равному.

Собирая растения, объяснил он, нужно извиняться перед ними за причиняемый вред и заверять их в том, что однажды и твое собственное тело послужит им пищей.

– Так что в итоге мы с ними равны,– заключил дон Хуан.– Мы не важнее их, они – не важнее нас.

– Ну-ка, поговори с растением сам,– предложил он.– Скажи ему, что ты больше не чувствуешь себя важным.

Я заставил себя опуститься перед растением на колени, но заговорить с ним так и не смог. Я почувствовал себя глупо и рассмеялся. Однако злости не было.

Дон Хуан похлопал меня по плечу и сказал, что все нормально, мне удалось не рассердиться, и это уже хорошо. – Теперь всегда говори с растениями,– сказал он. – Пока полностью не избавишься от чувства собственной важности. В конце концов тебе должно стать безразлично, смотрит на тебя кто-то в этот момент или нет. Ступай-ка вон туда, в холмы, и потренируйся сам" (III).

Утрата чувства собственной важности приводит воина в особое состояние, называемое здесь смирением. Крайне важно понять, что смирение воина в учении дона Хуана сильно отличается от наших обычных представлений, связанных с этим словом.

"Воин берет свою судьбу, каковой бы она ни была, и принимает ее в абсолютном смирении. Он в смирении принимает себя таким, каков он есть, но не как повод для сожаления, а как живой вызов.

Каждому из нас требуется время, чтобы понять это и сделать своим достоянием. Я когда-то ненавидел само слово "смирение". Я – индеец, а мы, индейцы, всегда были смиренны и только и делали, что опускали головы. Я думал, что смирению не по пути с воином. Я ошибался. Сейчас я знаю, что смирение воина и смирение нищего – невероятно разные вещи. Воин ни перед кем не опускает голову, но в то же время он никому не позволит опускать голову перед ним. Нищий, напротив, падает на колени и шляпой метет пол перед тем, кого считает выше себя. Но тут же требует, чтобы те, кто ниже его, мели пол перед ним.

Вот почему я сегодня сказал тебе, что не знаю, что чувствуют учителя.

Я знаю только смирение воина. А оно никогда не позволит мне быть чьим-то учителем" (IV).

В этой жизни для воина любая ситуация является вызовом его безупречности. Вдумайтесь только, какое огромное напряжение должен испытывать в подобном положении всякий, в ком осталась хоть капля чувства собственной важности! Постоянная мысль о том, смогу ли я справиться с ситуацией, смогу ли добиться подлинного самоизменения и т. д., способна довести до измождения. Ничто не сдвинется с места – навязчивый страх совершить ошибку, потерпеть фиаско в собственных глазах обрекает любое действие на заведомую неудачу. И тогда путь превращается в неуклюжее топтание на месте.

"Уверенность в себе воина и самоуверенность обычного человека это разные вещи. Обычный человек ищет признания в глазах окружающих, называя это уверенностью в себе. Воин ищет безупречности в собственных глазах и называет это смирением. Обычный человек цепляется за окружающих, а воин рассчитывает только на себя. Похоже, ты гонишься за радугой вместо того, чтобы стремиться к смирению воина. Разница между этими понятиями огромна.

Самоуверенность означает, что ты знаешь что-то наверняка; смирение воина – это безупречность в поступках и чувствах" (IV).

Давно известно, что практика самоизменения иногда приводит адепта в ужасные психологические состояния – вызывает, например, глубокую неудовлетворенность собой, меланхолию, даже депрессию, доходящую до отчаяния. Все эти муки издерганного сознания, кажущиеся неизбежными и непреодолимыми, имеют единственную причину – все то же чувство собственной важности. Подобные моменты настолько тягостны, что воин почти готов потерпеть поражение, уйти в сторону и все забыть, как кошмарный сон.

Но обычно человек не способен забывать такие вещи. Даже отступившись, он будет терпеть свою муку до конца. Само осознание и принятие пути производит в нас необратимые изменения. Единственная возможность проиграть сражение – это смерть. Поэтому бессмысленно поддаваться депрессиям и хандре, лучше уяснить их происхождение и честно устранить самый корень собственной меланхолии.

"...Дон Хуан объяснил, что чувство собственной важности является той силой, которая мотивирует любые приступы меланхолии. И добавил, что воин имеет право на состояния глубочайшей печали, но печаль эта дается ему лишь для того, чтобы заставить его смеяться" (VII).

Да, именно смеяться. Смех над собственной важностью – наилучшее лекарство. Кто может искренне посмеяться над собой, тот никогда не примет всерьез свои стенания по поводу мнимой “нереализованности”. К несчастью, люди вообще слишком серьезно относятся к своей персоне. Вы обратили внимание, как часто дон Хуан и Хенаро хохочут до слез? Настолько часто, что порой это кажется неестественным. Но если иметь в виду, что смех – лучшая защита от собственной важности (а это чувство склонно проникать в нас ежесекундно), то веселье индейских магов перестает смахивать на идиотизм. Каждый воин находит собственный трюк, чтобы обмануть свой тональ. Смех, возможно, наилучший из всех трюков. Хотя мы знаем, что были среди дон-хуановских воинов и те, что избрали, например, маску постоянной мрачности или что-нибудь совсем эксцентричное. И все же смех нам, пожалуй, симпатичнее.

Однако может возникнуть вполне естественный вопрос есть ли самом деле прямая взаимосвязь между таким в общем-то повседневным свойством человека, как чувство собственной важности, и сложнейшими процессами, ведущими к постижению нагуаля через сдвиг точки сборки и восприятие недоступных человеку энергетических полей Реальности? На первый взгляд, мы находим здесь как будто условность или дань традиции. Но дон Хуан утверждает иное, и его объяснение кажется нам чрезвычайно важным.

"Дон Хуан сообщил об открытии магами того, что любой сдвиг точки сборки означает отход от чрезмерной озабоченности своей индивидуальностью, которая является отличительным признаком современного человека. Еще он сказал, что, как полагают маги, именно позиция точки сборки является причиной убийственной эгоистичности современного человека, совершенно поглощенного своим образом себя.

Потеряв надежду когда-либо вернуться к источнику всего, человек искал утешения в своей личности. Занимаясь этим, он преуспел в закреплении своей точки сборки в строго определенном положении, увековечив тем самым свой образ себя. Итак, с уверенностью можно сказать, что любое перемещение точки сборки из ее привычного положения в той или иной степени приводит человека к избавлению от саморефлексии и сопутствующего ей чувства собственной важности.

Дон Хуан описал чувство собственной важности как силу, порождаемую человеческим образом самого себя. Он повторял, что это именно та сила, которая удерживает точку с6орки в ее нынешнем положении. По этой причине главной задачей на пути воина является уничтожение чувства собственной важности. Все, что делают маги, направлено на достижение этой цели" (VIII).

В последней книге ("Искусство сновидения") Кастанеда еще раз подчеркивает связь между достижением второго внимания и потерей чувства собственной важности: "Дон Хуан считал, что именно на удовлетворение чувства собственной важности уходит подавляющая часть нашей энергии. С особой очевидностью это проявляется в нашей постоянной обеспокоенности тем, как нас воспримут, как нам себя подать, какое впечатление мы производим... Если бы нам удалось хотя бы частично избавиться от чувства собственной важности, с нами произошли бы два необычайных события. Первое – высвободилась бы энергия, которой питается наша иллюзия собственного величия. Второе – появилась бы свободная энергия, достаточная для проникновения в сферу второго внимания, что позволило бы нам хотя бы мельком взглянуть на истинное величие вселенной" (IX).

Итак, по словам дона Хуана, связь между сдвигом точки сборки и чувством собственной важности – взаимная и непосредственная. Сдвиг точки сборки снимает чувство собственной важности, а преодоление собственной важности в конце концов сдвигает точку сборки. И снова нельзя не вспомнить описание симптомов отравления мескалином, сделанное Хаксли: "принявшие мескалин... находят причины, в обычном состоянии побуждающие их к действиям и страданиям, глубоко неинтересными. Они не могут волноваться из-за этих причин..." Разумеется, за этими причинами как раз и стоят страх смерти, чувство собственной важности, жалость к себе.

Иной режим восприятия, вызываемый мескалином, в качестве побочного продукта дает некое подобие безупречности. Иными словами, эти два явления неразлучно сопровождают друг друга – таков закон психической конституции человека.

0 способах преодоления чувства собственной важности из книг Кастанеды мы узнаем следующее: "Дон Хуан рассказывал, как во время ночных путешествий по пустыне нагваль Хулиан [учитель дона Хуана. – А. К.] основательно просветил его относительно природы чувства собственной важности и движения точки сборки. По словам нагваля Хулиана, чувство собственной важности – это чудище о трех тысячах голов. Противостоять ему и победить его можно лишь в трех случаях. Во-первых, если отсечь все головы последовательно; во-вторых – достичь того загадочного состояния, которое называется местом без жалости, постепенно разрушающего чувство собственной важности; и в-третьих – если за мгновенное истребление трехтысячеголового чудовища заплатить своей собственной символической смертью" (VIII).

В работе с Кастанедой дон Хуан избрал первый способ, но не пренебрег и вторым. Ниже мы еще скажем об этом любопытном феномене – месте без жалости. Заметьте, однако, что символическая смерть оказывается в данном случае самым решительным и кардинальным способом самоизменения. Но символическую смерть невозможно “разыграть” или искусственно смоделировать – только сама жизнь (дух, как выражается здесь дон Хуан) располагает обстоятельства таким образом, что воин попадает в эту ужасную, но предельно важную ситуацию. Мы не станем пересказывать историю символической смерти дона Хуана – желающие могут еще раз перечитать этот эпизод в книге "Огонь изнутри". Психологи назвали бы подобное состояние "крайней степенью фрустрации", но это мало о чем говорит. Можно лишь указать, что результатом символической смерти является полное осознание личностью невозможности жить в обычном режиме реагирования на окружающую среду, когда безупречность оказывается не итогом спокойного и рационального выбора, а единственной возможностью выжить в условиях неумолимого кризиса личного бытия. Страх смерти и чувство собственной важности оказываются непозволительной роскошью весь этот мусор выбрасывается в целях элементарного самосохранения, почти инстинктивно.

Не всякий выдержит погружение в этот кромешный ад. Но еще удивительнее, что дон-хуановские воины иногда сами ищут крайне неприятных и рискованных ситуаций, чтобы разделаться с чувством собственной важности. Речь идет о поиске мелких тиранов.

"Мелкий тиран – это мучитель, – объяснил дон Хуан.– Некто либо обладающий властью над жизнью и смертью воина, либо просто раздражающий его до безумия" (VII).

Новые видящие со свойственным им юмором создали целую классификацию подобных мучителей и всячески настаивали на огромной полезности общения с ними.

"...В подкласс мелких тиранчиков входят четыре категории. Первая – те, что мучают посредством жестокости и насилия. Вторая – те, кто своей хитростью и нечестностью создают невыносимую обстановку неуверенности и постоянных опасений. Третья категория мелких тиранчиков нажимает на жалость – эти терроризируют посредством своего собственного страдания. Ну и последняя категория – те, которые просто приводят воина в бешенство" (VII).

Нам странно себе представить, как можно считать встречу с подобными людьми великой удачей, особенно если учесть, что наилучший "мелкий тиран" – это тот, кто может безраздельно властвовать над твоей жизнью и смертью.

Поединок с таким тираном – просто счастье для воина.

"Мой бенефактор часто говорил, что воин, которому удалось случайно наткнуться на мелкого тирана, – просто счастливчик. Он имел в виду, что, если мелкий тиран сам возник на твоем пути, тебе крупно повезло. Потому что в противном случае тебе придется покинуть насиженное место и отправиться на поиски своего мелкого тирана.

Затем дон Хуан рассказал мне, что одним из величайших достижений видящих времен Конкисты было открытие конструкции, которую он назвал "трехфазной прогрессией". Постигнув человеческую природу, видящие того времени смогли прийти к неоспоримому заключению: если видящий способен добиться своего, имея дело с мелким тираном, то он определенно сможет без вреда для себя встретиться с неизвестным и даже выстоять в столкновении с непознаваемым.

– Обычный человек,– продолжил дон Хуан,– расположил бы эти три утверждения в обратном порядке. Тогда получится, что видящий, способный остаться самим собой в столкновении с неизвестным, гарантированно может справляться с мелкими тиранами. Но в действительности это не так. Именно из-за такой ошибки погибли многие великолепные видящие древности. Однако теперь мы в этом разобрались получше. И знаем – ничто так не закаляет дух воина, как необходимость иметь дело с невыносимыми типами, обладающими реальной властью и силой. Это – совершенный вызов, и только в таких условиях воин обретает уравновешенность и ясность, без которых невозможно выдержать натиск непознаваемого" (VII).

Стратегия борьбы с мелкими тиранами относится к другой области магического знания дона Хуана – сталкингу, и мы еще поговорим о ней в соответствующем месте.

Между прочим, дон Хуан искренне сожалеет, что времена изменились и теперь воину почти невозможно отыскать действительно достойного мелкого тирана – подлинного мучителя, имеющего реальную власть погубить свою жертву. Чтобы победить такого, надо с особенной легкостью преодолевать чувство собственной важности, иначе и сгинуть недолго. "К счастью", наше общество еще может предоставить относительно богатый материал для подобных упражнений. Но следует поторопиться – вдруг нравы станут мягче и мы окажемся в тех же сложных условиях, что и современные мексиканцы?

Алексей Ксендзюк, из книги "Тайна Карлоса Кастанеды", 2002

Фундамент безупречности: три победы воина - Жалость к себе


Задумывались ли вы когда-нибудь, какое это всепоглощающее и изнурительное чувство – жалость к себе? Огромное число людей переживают его регулярно и с большой силой, если даже не сознают этого. Когда наша жизненная реализация протекает благополучно, жалость к себе отступает на задний план, в темное хранилище подсознательного, но и там оно, словно дремлющий червь, потихоньку тянет из нас соки, неприметно распространяет по всему организму некое напряжение, подавленность – мертвящие миазмы, всегда готовые проступить на поверхность сквозь наигранную бодрость бескризисного существования. Гладкий путь жизни всегда обманчив, и сколько бы мы ни уверяли себя, что все у нас в порядке, в глубине души мы хоть чуть-чуть, но жалеем себя. Мы полагаем, что достойны лучшего, что судьба не совсем справедлива, что уходят годы, а заслуженного счастья все не видать...

Бог ты мой, как часто мы бываем сентиментальны и считаем это хорошей чертой своего характера! Мы говорим себе, что способность испытывать жалость – это свидетельство доброты, и порой даже радуемся, что еще можем почувствовать накатывающую тяжесть в горле при виде бездомной собаки или нищего, просящего подаяние. Человек, жалеющий других, словно бы от одного этого чувства становится в собственных глазах альтруистом, а если не альтруистом, то по крайней мере способным на альтруизм. Мы не желаем замечать, как часто подобная “чувствительность” парадоксальным образом соседствует с черствостью и даже жестокостью, мы не видим, насколько избирательна и неадекватна наша жалость. Ведь если приглядеться к себе, многие заметят, что жалость как особое переживание возникает при вполне определенных условиях, никак не связанных на деле с пресловутым “добросердечием”. Конечно, существует такое явление, как умственная жалость – скажем, если мы знаем, что в обществе существуют социальные слои, действительно нуждающиеся в помощи, и принимаем участие в благотворительной деятельности “по зову сердца”. Такая жалость уже не совсем эмоция, скорее, это простое осознание необходимой взаимовыручки в человеческом общежитии. Скажем, это прагматичное и трезвое понимание. Но гораздо чаще мы не столько помогаем ближнему, сколько глотаем слезы, читая добрые книжки об “униженных и оскорбленных” или глядя в телевизор, где демонстрируют что-нибудь волнующе сентиментальное. Этакие “добрые самаритяне”, способные в лучшем случае подать нищему мелочь, и составляют абсолютное большинство человеческого рода. Мы – добрые люди, не так ли?

Жалость в представлении массового сознания – противоположность эгоизму, а потому признается чем-то вроде добродетели. Хотя, если быть до конца честным, это еще одна разновидность самообмана. Та жалость, которую мы лучше всего знаем, которую чаще всего испытываем, есть прямой результат работы эгоистического сознания и без эгоизма невозможна. Наверное, большинство психологов согласится, что все виды этой жалости имеют единственный источник – жалость к самому себе.

Механизм, который лежит в основе данного процесса, называется отождествлением. Мы видим страдающее существо и на какой-то миг отождествляемся с ним. Что, если бы я страдал так же, как он? Тут-то и подступает комок к горлу, тут и начинается жалость вообще – бессознательно, автоматически, инстинктивно. Две фундаментальные проблемы человеческого эго – страх смерти и чувство собственной важности – порождают то, что дон Хуан называл озабоченностью собственной судьбой.

Непосредственным переживанием этой озабоченности является жалость к себе, а основной проекцией при восприятии окружающего мира – жалость к другим.

"Ты слишком много думаешь о своей персоне, – сказал он и улыбнулся. – А из-за этого возникает та странная усталость, которая заставляет тебя закрываться от окружающего мира и цепляться за свои аргументы. Поэтому кроме проблем у тебя не остается ничего" (II).

Особенно "чувствительные" личности хорошо это знают. Не правда ли, наилучшим способом избавления от жалости оказывается "бегство"?

Отвернуться от страданий мира, как будто их не существует, не замечать обездоленных и ежеминутно гибнущих существ – вот единственное средство, обеспечивающее необходимый нам внутренний покой. Мы опираемся на надежду, что с нами подобного не случится. Жалкий способ, но это все, чем мы располагаем.

Дон-хуановский воин не имеет права бежать от истины, поскольку истина – его цель и его "спасение". Смотреть правде в глаза и не страдать от нее (потому что правда болезненна и неутешительна) можно только при том условии, что вы преодолели чувство жалости к себе. Безжалостность воина, которая часто упоминается в книгах Кастанеды и означает такую позицию. Это не черствость и не жестокость – качества, позволяющие человеку без особых уколов совести приумножать зло. Воин не приумножает зла, потому что не ищет для себя ничего, кроме свободы. Моралисты, конечно, могут утверждать, что подобная пассивность уже является злом, поскольку исключает из круга необходимых действий помощь другим существам в преодолении невзгод и страданий. Во-первых, мы должны честно признать, что учение дона Хуана лежит вне морали и этики ("по ту сторону добра и зла", как выразился в свое время Ницше), так что подобные претензии в данном случае бессмысленны в такой же мере, в какой они были бы бессмысленны по отношению к физическим законам, например. С другой стороны, морализм никак не может считаться безусловным насаждением добра, поскольку, следуя ему, люди склонны распространять на внешний мир собственные, ограниченные представления о добре, что неминуемо приводит к ошибкам, а в конечном итоге – к распространению страданий (что очевидно, мы и называем злом – об этом было достаточно сказано во введении к данной книге).

"Нагваль сказал, что только маг, который видит и является бесформенным (т. е. потерявшим человеческую форму, о чем мы еще поговорим ниже. – А. К.), может позволить себе помогать кому-либо. Вот почему он помогал нам и сделал нас такими, какие мы есть. Не думаешь ли ты, что можешь ходить повсюду, подбирая людей на улице, чтобы помогать им?" – спрашивает у Кастанеды Ла Горда (V). Высокая степень ответственности (а вовсе не безразличие) за все живое не дает воину по собственной прихоти вмешиваться в естественный ход вещей. Карлос в связи с этим вспоминает такой случай:

"Как-то в городе я поднял улитку, лежавшую посреди тротуара, и бережно, положил ее под какой-то виноградный куст. Я был убежден, что оставь я ее на тротуаре, люди рано или поздно раздавили бы ее. Я считал, что, убрав ее в безопасное место, спас ее. Дон Хуан тут же показал мне, что это не так.

Я не принял во внимание две важные возможности. Одна из них была такой: улитка избежала верной смерти на виноградных листьях от яда. А другая – улитка имела достаточно личной силы, чтобы пересечь тротуар. Своим вмешательством я не спас улитку, а только заставил ее утратить то, чего она с таким трудом достигла. Когда я захотел положить улитку туда, где нашел ее, он не позволил мне и этого. Он сказал, что такова была судьба улитки что какой-то идиот пересечет ей путь и прервет ее продвижение.

Если я оставлю ее там, где положил, она, быть может, будет в состоянии собрать достаточно личной силы и дойти туда, куда собиралась" (V).

Обратной стороной этого аспекта безжалостности оказывается тот факт, что и сам воин не нуждается ни в помощи, ни в утешении. Жалея себя, мы часто с удовольствием делимся личной ношей с окружающими, перекладываем на кого-то ответственность за свои действия, требуя понимания или поддержки.

Воин этого не делает. Но и здесь соображения этического порядка никакой роли не играют. Стремясь высвободить как можно больше психической энергии, воин прекращает жалеть себя, в результате чего просто перестает нуждаться в такого рода поведении. Он прекрасно сознает свое экзистенциальное одиночество на пути (то одиночество, что обычному человеку представляется непереносимо ужасным) и слишком ясно видит, что всякое обращение за помощью, как и всякое перекладывание ответственности, всегда есть только самообман и свидетельство недопустимой слабости.

"Никогда не думал, что тебе нужна помощь, – говорит дон Хуан. – Ты должен культивировать чувство, что воин ни в чем не нуждается. Помощь в чем? У тебя есть все необходимое для этого экстравагантного путешествия, которым является твоя жизнь... Жизнь – это маленькая прогулка, которую мы предпринимаем сейчас, жизнь сама по себе достаточна, сама себя объясняет и заполняет. Понимая это, воин живет соответственно. Поэтому можно смело сказать, что опыт всех опытов – это быть воином. <...> – Если воин нуждается в утешении,– продолжал дон Хуан,– он просто выбирает любого человека и рассказывает ему о своих трудностях. В конечном счете воин не ищет ни понимания, ни помощи. Говоря, он просто облегчает свою ношу. Но это при условии, что у воина есть талант к разговору. Если у него нет такого таланта, то он не говорит ни с кем" (IV).

Космическое одиночество, в которое неминуемо погружается донхуановский воин, для человека, не преодолевшего собственное эго, состояние действительно ужасное. Ощущение абсолютного равенства всего перед всем, соположенности себя со всем остальным миром, приходящее в результате аннигиляции эгоистических механизмов, кардинальным образом переиначивает видение и переживание бытия, устраняя одиночество и любые виды страдания. Но прежде, чем произойдет подобная трансформация, воин последовательно испытывает труднейшие этапы становления, пока одни чувства уходят из его жизни, а другие – приходят. Его оставляет и страдание, и сострадание, и многое другое.

"Воины не способны чувствовать сострадание, потому что они не испытывают жалости к самим себе. Без движущей силы самосожаления сострадание бессмысленно.

– Не хочешь ли ты сказать, дон Хуан, что воин всегда сам по себе? – В известном смысле да. Для воина все начинается и заканчивается собой. Однако контакт с абстрактным приводит его к преодолению чувства собственной важности. Затем его "я" становится абстрактным и неличным" (VIII).

Как видно, психология человека и впрямь переполнена парадоксами. Воин, для которого "все начинается и заканчивается собой", т. е., как считает ординарное сознание, закоренелый “эгоист”, приходит к безличному - высшему проявлению не-эгоистического бытия личности, а человек, поглощенный озабоченностью и жалостью ко всему окружающему, всю жизнь оттачивает и совершенствует только свой рафинированный эгоизм.

Как определенная психотехника, преодоление жалости к себе непосредственно связано со "стиранием личной истории", о которой мы говорили выше в контексте разрушения описания мира и образа себя. Однако по утверждению дона Хуана, стирание личной истории (совершенно необходимое для разрушения перцептивных стереотипов, скрывающих от человеческого восприятия подлинную Реальность) чревато серьезными психологическими конфликтами, если не опирается на техники, связанные с достижением безупречности, в том числе – с избавлением от чувства собственной важности и жалости к себе.

"Он объяснил, что в помощь стиранию личной истории нужно было обучить меня еще трем техникам. Они заключались в избавлении от чувства собственной важности, принятия ответственности за свои поступки и использование смерти как советчика. Без благоприятного эффекта этих техник стирание личной истории могло вызвать в ученике неустойчивость, ненужную и вредную двойственность относительно самого себя и своих поступков.

Дон Хуан попросил меня вспомнить, какой у меня была наиболее естественная реакция в моменты стресса и замешательства до того, как я стал его учеником. Он сказал, что его естественной реакцией был ярость. Я ответил, что моей была жалость к самому себе.

– Хотя ты не можешь вспомнить этого, но тебе нужно было хорошо поработать для отключения своей головы, чтобы это чувство стало естественным, – сказал он.– Сейчас ты и представить себе не можешь какие бесконечные усилия тебе потребовались, чтобы утвердить жалость к себе как отличительную черту на твоем острове. Жалость к себе была постоянным свидетелем всего, что ты делал. Она была прямо на кончиках твоих пальцев, готовая давать тебе советы. Воин рассматривает смерть как более подходящего советчика и свидетеля всего, что ты делаешь, вместо жалости к себе или ярости. После невероятной борьбы ты научился чувствовать жалость к самому себе. Но точно так же ты можешь научиться чувствовать свой неизбежный конец, и теперь уже иметь на кончиках идею своей смерти. Как советчик, жалость к себе ничто по сравнению со смертью" (IV).

Пусть различные наименования "техник" и их детализации не сбивают нас с толку – речь идет все о тех же трех фундаментальных достижениях воина: преодолении страха смерти, чувства собственной важности и жалости к себе. Скажем, принятие ответственности за свои поступки настолько тесно связано с победой над страхом смерти и чувством собственной важности, что может рассматриваться как частный результат применения этих техник. Мы все время имеем дело с неразрывным комплексом работ по самоизменению, где каждый аспект невозможен без целого, а целое опирается на ряд частностей.

Вы можете начать с любой концепции, входящей в эту структуру, но обязательно придете ко всей совокупности идей – без осознания этой совокупности реализация частной концепции натыкается на непреодолимые трудности и грозит серьезным нарушением психического равновесия. Ту же неразрывную связь всех техник, ведущих к безупречности, иллюстрирует рассуждение дона Хуана по поводу жалости к себе и чувства собственной важности:

"Это звучит неправдоподобно, но это на самом деле так, – сказал он.

Жалость к себе – это реальный враг и источник человеческого страдания. Без некоторого количества жалости к себе человек не был бы в состоянии быть таким важным для себя, каков он есть. Но когда включается чувство собственной важности, оно начинает набирать свою собственную силу, и именно эта, на первый взгляд независимая, природа чувства собственной важности придает ему мнимую ценность" (VIII).

Вы видите, как плавно переходят друг в друга три основные техники, имеющие единственную цель в практике дона Хуана – разрушение фиксации положения точки сборки. В восьмой книге Кастанеды отдельно рассказывается о достижении особой позиции точки сборки под названием "место без жалости". Как нам кажется, здесь речь идет о том сдвиге точки сборки, который происходит в результате безупречности воина вообще. Дон Хуан "загоняет" Карлоса в "место без жалости", разыграв сцену с превращением в отвратительного, вредного и безумного старика, в общении с которым опасно проявлять жалость и к нему, и к себе. Но это лишь один из бесчисленных способов добиться того же эффекта. Непрерывно практикуемая безупречность с течением времени неминуемо приводит воина в "место без жалости", где разрушается саморефлексия и ограничивающая фиксация.

"Моя точка сборки достигла места без жалости, когда под влиянием превращения дона Хуана она была вынуждена покинуть свое привычное положение саморефлексии. – Находясь в положении саморефлексии, – продолжал дон Хуан, – точка сборки собирает мир ложного сострадания, который на поверку оказывается миром жестокости и эгоцентризма. В этом мире единственно реальными, чувствами оказываются лишь те, которые каждому из нас удобно испытывать в данный момент.

Для магов безжалостность – это не жестокость. Безжалостность – это противоположность жалости к самому себе и чувству собственной важности. Безжалостность – это трезвость" (VIII).

Более того, только это особое состояние способно дать энергию для любых перемещений точки сборки. Как-то дон Хуан прямо сказал об этом:

"Но для того, чтобы маги могли использовать сияние своих глаз для перемещения своей собственной или чьей-либо еще точки сборки, продолжал он,– им необходимо быть безжалостными. То есть им должно быть известно особое положение точки сборки, называемое местом без жалости" (VIII).

Подводя итог рассмотрению фундаментальных реализаций на пути достижения безупречности, мы можем указать на два важнейших эффекта этой практики. Во-первых, безупречность экономит психическую энергию воина и позволяет ему накапливать личную силу, необходимую для осуществления любой магической техники. Во-вторых, эта дисциплина приводит к ослаблению фиксации точки сборки, к медленному, но верному углублению ее, что дает возможность расширить зону восприятия и произвести все необходимые энергетические трансформации, о которых речь пойдет ниже.

Алексей Ксендзюк, из книги "Тайна Карлоса Кастанеды", 2002

Фундамент безупречности: три победы воина - Страх смерти

"Живя,

Будь мертв,

Будь совершенно мертв,

И делай все, что хочешь,

Все будет хорошо."

Бунан

Когда речь заходит о страхе смерти, мы нередко сталкиваемся с заявлениями такого рода: "Я смерти не боюсь". Человек, утверждающий подобные вещи, очень часто бывает совершенно искренен и не надо обвинять его в легкомыслии или браваде. Обычно мы имеем дело просто с неточным пониманием сути этого выражения, с представлением о смерти как физическом факте – агонии тела и последующем провале в небытие (во всяком случае, для атеистически воспитанного сознания). Только внимательно рассмотрев всю объемную психологическую подоплеку смерти как явления бытия, мы начинаем понимать, что страх смерти есть один из важнейших детерминаторов человеческого поведения. Будучи фактом для обычного сознания неизбежным, смерть редко становится предметом серьезных раздумий или насущной озабоченности – какой резон страшиться того, что неминуемо произойдет рано или поздно, независимо от нашего отношения и степени нашей осмысленности этого? Так рассуждает почти всякий, и страх смерти совершенно естественным образом уходит в подсознательное, скрывается за целым комплексом защитных механизмов и реакций, уходит так глубоко, что личность искренне погружается в утешительную иллюзию страх смерти побежден, для меня он больше не существует. У интеллектуалов такое заблуждение приобретает особенно рафинированный вид – познакомившись с идеями объективного идеализма и целым рядом подобных в этом отношении философских доктрин, а иногда восприняв умозрительно религиозные учения, где смерть всегда есть особо важный момент, рассматриваемый с пристальным вниманием, они находят там для себя приемлемые, успокоительные воззрения (творческие натуры, кроме того, могут создать свои собственные) и выстраивают в уме миф о смерти и миф о себе.

Каким же образом происходит разоблачение страха смерти? Во-первых, следует показать, что страх смерти – вовсе не игрушка, а одно из важнейших препятствий на пути духовного знания, а для этого его надо извлечь из подсознательного и раскрыть все многообразие масок, надеваемых этим чувством, когда оно доминирует во внутреннем мире человека. Мы рассмотрим лишь важнейшие деформации страха смерти в сознании человека:

1. Первейшей и наиболее явной маской страха смерти является страх одиночества. Их связь в подсознательном настолько очевидна, что нет нужды останавливаться здесь подробно. Достаточно сказать, что, общаясь с себе подобными, мы так или иначе делимся с ними своим внутренним бытием, делая его как бы шире, и радуемся призрачному своему продолжению, отдавая другим часть своей энергии и получая соответственно от них – данный процесс носит обоюдный характер. Особое выражение страх одиночества получает в желании иметь детей, так как здесь обмен энергиями имеет исключительно сильный характер.

2. Привязанность и любовь – непосредственный и логический результат страха одиночества. Встречая личность наиболее подходящую нам в эмоциональном и психологическом плане (особенно в тех случаях, когда поиск был долгим и трудным), человек испытывает чувство чуть ли не экстатическое,– ярче всего это бывает в юности, когда социальные связи не устоялись, а уверенность в своих силах невысока, безудержная благодарность легко превращается в привязанность или дружбу (если личность одного с ним пола), либо в любовь (если личность противоположного пола). С такой точки зрения смерть и любовь действительно тесно связаны друг с другом, и психоанализ, достаточно много раскрывший в этой области, здесь как нигде близок к истине – если оставить в стороне мифические спекуляции вокруг либидо и танатоса.

3. Влечение к чувственным удовольствиям и впечатлениям, прежде всего, имеет весьма косвенное отношение к физиологическим потребностям организма. То, что чувственность, хотя и является результатом в первую очередь органической конституции физического существа, у человека служит главным образом средством защиты от страха смерти, легко подтверждается обычным наблюдением: интенсивность чувственности часто сильно изменяется в сторону уменьшения, когда индивид находит другой предмет для сосредоточенного внимания, если тот с успехом может исполнять ту же роль (творчество, наука, бизнес и т. п.). То же касается и впечатлений – зрелища и путешествия превращаются в манию, если другие виды активности по какой-либо причине оказываются неудовлетворительными.

4. К иной группе метаморфоз страха смерти относится страх потери времени. Спешка и нетерпение, широко распространенные в современном обществе, обязаны своим возникновением глубоко скрываемому в подсознательном страху конца, страху перед ограниченностью существа во времени.

5. Отсюда рождается страсть к деятельности. Погружение в активность, которую нам не следует недооценивать, ибо она есть причина всего масштабного прогресса человечества, есть, тем не менее, все тот же страх смерти, который здесь, как и во многих других случаях, исполняет роль движущего импульса, порой весьма плодотворного, но имеющего источник пагубный и разрушительный.

6. Воля к славе и борьба за лидерство – наиболее отвлеченные в этом ряду. Они естественным образом вырастают из страсти к деятельности и влечения к чувственным удовольствиям (впечатлениям), которые мы уже упоминали. При вдумчивом анализе здесь легко найти и желание расширить себя на более долговечные явления (история, искусство и т. д.), и желание повысить собственную значимость, чтобы личная, смерть индивидуума стала серьезным событием для продолжающих, жить – еще одна защитная конструкция перед лицом страха смерти.

7. Влечение к сексуальной активности, которое фрейдистская школа ставит во главу угла всей своей психологической доктрины, есть лишь, наиболее универсальное средство в ряду всех защитных конструкций. Потому оно и может показаться центральным или основополагающим.

Ибо оно черпает силы изо всех приведенных выше явлений, начиная со страха одиночества и заканчивая борьбой за лидерство. Конечно, следует помнить, что мы отвлекаемся здесь от чисто физиологической стороны дела, так как сексуальность в чистом виде есть продукт биологической эволюции вида и только в мифологии человеческого сознания приобретает эту специфическую защитную функцию.

Мы не перечислили все проявления страха смерти, но сказанного уже достаточно для того, чтобы понять простую истину: всякое сознание не видоизмененное при помощи специальной дисциплины, несет в себе, страх смерти, даже когда всячески его отрицает. Перед тем как обратиться непосредственно к дисциплине, цель которой – устранение страха смерти, надо отметить следующее: страх смерти понуждает личность к действию, и потому в данной структуре мира выполняет исключительно важную роль.

Ординарное сознание, лишенное этого движителя, обречено на апатию, полное оскудение, психологический распад и бесцельное прозябание. Вот почему по мере исчезновения страх смерти в дисциплине дона Хуана заменяется другими, более адекватными ее целям стимулами.

Преодоление страха смерти требует немало времени и сил, но вполне достижимо. Дон Хуан предлагает Кастанеде целый ряд приемов, помогающих в этой работе, – приемов, демонстрирующих прекрасное понимание парадоксальности человеческой психологии, ничуть не уступающее по своей глубине пониманию древних мудрецов Востока. Прежде всего, дон Хуан как бы "выворачивает наизнанку" отношение к смерти вообще.

"Нет,– сказал он убежденно.– Смерть не является врагом, хотя и кажется им. Смерть не разрушает нас, хотя мы и думаем, что это так.

– Но если она не является нашим разрушителем, тогда что же она такое? – спросил я. – Маги говорят, что смерть является единственным стоящим противником, который у нас есть,– ответил он. – Смерть – это вызов для нас. Мы все рождены, чтобы принять этот вызов, – и обычные люди, и маги. Маги знают об этом, обычные люди – нет.

– Лично я думаю, дон Хуан, что жизнь, а не смерть является вызовом.– Жизнь – это процесс, посредством которого смерть бросает нам вызов, – сказал он.– Смерть является действующей силой, жизнь – это арена действия. И всякий раз на этой арене только двое противников – сам человек и его смерть.

– Я предпочел бы думать, дон Хуан, что именно мы, человеческие существа, являемся теми, кто бросает вызов,– сказал я. – Вовсе нет,– возразил дон Хуан.– Мы пассивны. Подумай об этом. Мы действуем только тогда, когда чувствуем давление смерти. Смерть задает темп для наших поступков и чувств и неумолимо подталкивает нас до тех пор, пока не разрушит нас и не выиграет этот поединок или же пока мы не совершим невозможное и не победим смерть.

Маги побеждают смерть, и смерть признает поражение, позволяя магам стать свободными и навсегда избежать нового вызова" (VIII).

Из далекой и непостижимой силы, внушающей только смиренный ужас, смерть в учении дона Хуана превращается в равноправного партнера, противника, с которым можно вступить в поединок и даже победить его. Более того, как основной побудитель к действию, смерть оказывается совершенно необходимой идеей в жизни воина. Она не является более просто неизбежным горем, она способствует продвижению воина по пути и вызывает, таким образом, не столько страх, сколько признательное уважение. И наоборот – идея бессмертия, полюбившаяся религиозным учениям и дающая ложное чувство безопасности, по дону Хуану,– вредное и губительное представление.

"Идея смерти является колоссально важной в жизни магов, – продолжал дон Хуан.– Я привел тебе неисчислимые аргументы относительно смерти, чтобы убедить тебя в том, что знание о постоянно угрожающем нам неизбежном конце и является тем, что дает нам трезвость. Самой дорогостоящей ошибкой обычных людей является потакание ощущению, что мы бессмертны, как будто если мы не будем размышлять о собственной смерти, то сможем избежать ее.

<...> Без ясного взгляда на смерть нет ни порядка, ни трезвости ума, ни красоты. Маги борются за достижение очень важного понимания, у них нет ни малейшей уверенности, что их жизнь продлится дольше этого мгновения. <...>

– Да,– продолжал он,– мысль о смерти – это единственное, что может придать магу мужество. Странно, правда? Она дает магу мужество быть искусным без самомнения, но самое главное – она дает ему мужество быть безжалостным без чувства собственной важности" (VIII).

Действительно, странно. Благая весть о спасении бессмертной души, выходит, нужна только тем, кто ищет на этой земле убежища, кто бежит в страхе от смерти и спасается сладкими грезами о всеблагом Господе, чьею Силою он будет избавлен от небытия. Устранение страха смерти через ее отрицание (что достаточно популярно как в мировых религиях, так и в ряде мистических школ всех направлений), по дону Хуану,– просто глупость.

Во-первых, это обманчивая мечта, во-вторых – красивая обертка, скрывающая горькую пилюлю нашего человеческого бессилия. Смерть как решающий факт существования должна быть почтительно признана, и только так достигается подлинное бесстрашие, высокий покой перед лицом надвигающейся бездны. Быть может, такая позиция для большинства людей просто невыносима.

"Когда воина начинают одолевать сомнения и страхи, он думает о своей смерти.

– Это еще труднее, дон Хуан. Для большинства людей смерть – это что-то неясное и далекое. Мы никогда всерьез не думаем о ней. – Почему? – А зачем? – Зачем? Потому что идея смерти – единственное, что способно закалить наш дух" (II).

Собственно говоря, это известный психологический факт, чем меньше мы думаем о смерти, тем больше боимся ее. Именно страх заставляет нас не думать о смерти, считать ее “чем-то неясным и далеким”, хоть подсознательно мы знаем, что это неправда. Смерть – штука достаточно близкая и предельно конкретная в своих ужасных симптомах. Но как превратить эту идею в определенное, постоянное, более того – позитивное чувство? Непостижимость любого волевого акта останавливает нас и погружает в недоумение.

"Дон Хуан всегда говорил, что единственным средством, сдерживающим отчаяние, является осознание смерти как ключа к магической схеме существования. Он утверждал, что осознание нашей смерти является единственной вещью, которая даст нам силу вынести тяжесть и боль нашей жизни и боязни неизвестного. Но он никогда не говорил мне, как вывести это осознание на передний план. Каждый раз, когда я просил его об этом, он настаивал, что единственно важным фактором является волевой акт,– иначе говоря, я должен принять решение сделать это осознание свидетелем своих действий" (V).

Значительную помощь в совершении подобного волевого акта может оказать максимальное приближение факта смерти к чувственному его переживанию.

Например, Мирра Ришар, духовная сподвижница Шри Ауробиндо (известная среди последователей под именем "Мать", сказала по этому поводу. "Одно из самых сильных средств для преодоления страха – решительно обратиться лицом к тому, чего вы боитесь. Вы оказываетесь лицом к лицу с опасностью и больше не боитесь ее. Страх исчезает. Этот способ рекомендуется с йогической точки зрения, с точки зрения дисциплины. В древних обрядах инициации, особенно в Египте, чтобы практиковать оккультизм, как я рассказывала вам в прошлый раз, необходимо было полностью избавиться от страха смерти. Один из методов, который практиковали в те времена, заключался в том, что неофита укладывали в саркофаг на несколько дней, словно он умер.

Разумеется, его не оставляли умирать от жажды или удушья, он просто лежал там, как мертвый. Считалось, что это избавит от всех страхов" (Мать. Собрание сочинений, т. 6, с. 50).

Проблески этого важного понимания довольно часто посещали Карлоса, так что он зря расстраивается, думая, что не получил от дона Хуана достаточных инструкций. Понимание превращается в чувство всякий раз, когда смерть действительно кажется нам близкой и неизбежной. Даже простенькая песенка может в подобной ситуации вызвать подлинное переживание, как это случилось с Кастанедой, которого дон Хуан и дон Хенаро привели на ужасающее рандеву с древними видящими:

"Услышав, как они (дон Хуан и дон Хенаро. – А. К.) распевают слова, которые я всегда считал сентиментальной дешевкой, я вдруг подумал, что постиг дух воина. Дон Хуан намертво вбил в меня формулу: воин всегда живет бок о бок со смертью. Воин знает, что смерть – всегда рядом, и из этого знания черпает мужество для встречи с чем угодно. Смерть – худшее из всего, что может с нами случиться. Но поскольку смерть – наша судьба, и она неизбежна, мы – свободны. Тому, кто все потерял, нечего бояться.

Я подошел к дону Хуану и Хенаро и обнял их, чтобы выразить бесконечную благодарность и восхищение" (VII).

И Чогьям Трунгпа пишет о том же: "Трусость – это попытка прожить жизнь так, как если бы смерть совсем не существовала".

С точки зрения психологии можно утверждать, что страх смерти – источник большей части всех видов страха, знакомых человеку. Рефлексивная природа нашего ума на этой почве создает любопытную разновидность потакания себе – страх страха. Таким образом, даже когда мы не испытываем страха самого по себе, нас преследует ожидание страха, которое уже есть страх, и выбраться из этого порочного круга нет никакой возможности. Страх постоянен и вездесущ.

"Мы предпочитаем прятаться в джунглях и пещерах своей личности. Когда мы таким образом прячемся от мира, мы чувствуем себя в безопасности. Мы можем полагать, что успокоили свой страх, до на самом, деле мы заставили себя онеметь от страха... Мы так опасаемся собственного страха, что омертвляем свое сердце.

Путь трусости состоит в том, чтобы прочно заключить себя в коконе, в котором мы увековечиваем свои привычные стереотипы. Когда мы постоянно воссоздаем основные стереотипы поведения и мышления, у нас никогда не возникнет желание вырваться на свежий воздух, встать на новую почву" (Чогьям Трунгпа. "Шамбала: священный путь воина").

Как видите, страх, кроме всего, является мощной фиксирующей силой.

Если вспомнить, что обязательным условием сдвига точки сборки является возникновение новых привычек (т. е. изменение всех стереотипов поведения и мышления), то станет ясно, почему страх парализует всякое движение по пути воина. Нагуаль открывается только в моменты абсолютного бесстрашия, что есть, по сути, готовность умереть в любой момент без трепета и сожаления о себе.

"Скажем так, основным правилом для тебя должна быть готовность к смерти, когда ты приходишь встречаться со мной, – сказал он. – Если ты приходишь сюда, готовый умереть, то не будет никаких ловушек, неприятных сюрпризов и ненужных поступков. Все должно мягко укладываться на свое место, потому что ты не ожидаешь ничего" (IV).

Более того, готовность к смерти в дисциплине дона Хуана настолько абсолютна, что переходит в качественно новое состояние, когда воин уже считает себя мертвым.

"Видишь ли, воин рассматривает себя как бы уже мертвым, поэтому ему нечего терять. Самое худшее с ним уже случилось, поэтому он ясен и спокоен" (IV).

Не правда ли, очень яркая и доступная иллюстрация к абстрактной концепции анатмана (отсутствие "я"), провозглашенной буддизмом? Сила учения дона Хуана как раз и заключается в этой удивительной конкретности подхода, когда безо всяких теоретических рассуждений само чувство непосредственно поражает сознание и тем самым интенсивно трансформирует его. “Символическая смерть” мага, о которой дон Хуан как-то рассказал Кастанеде, вспоминая годы своего ученичества в молодости, есть не что иное, как жизненная реализация вышеприведенной метафоры. Если хоть раз столкнулся с полным крушением всех надежд и всякого смысла эгоистического существования, то можешь "рассматривать себя мертвым" с достаточным основанием, опираясь на реально пережитый опыт.

Конечно, на самом деле все не так просто. Эго обладает удивительной живучестью и "воскресает" при малейшей возможности, потому проблема воина состоит прежде всего в концентрации внимания на достигнутом чувстве, в постоянном укреплении и стабилизации его. Всякая жизненная ситуация должна служить напоминанием об этом важном опыте, и с этой целью дон Хуан вводит идею “смерти-советчицы”. Уже на ранних этапах обучения он предлагает Кастанеде прочно усвоить новый стереотип поведения и мышления в отношении к смерти. Простой, но эффективный прием заключается в визуализации смерти как тени, неотступно сопровождающей человека немного позади его левого плеча.

"Когда ты в нетерпении или раздражен – оглянись налево и спроси совета у своей смерти. Масса мелочной шелухи мигом отлетит прочь, если смерть подаст тебе знак, или если краем глаза ты уловишь ее движение, или просто почувствуешь, что твой попутчик – всегда рядом и все время внимательно за тобой наблюдает" (III).

Смерть-советчица – очень сильный и неожиданный образ. Принятый всерьез, он может радикально изменить весь строй жизни человеческого существа. Например, дон Хуан утверждает, что смерть-советчица помогает воину пробудить волю, т. е. способность непосредственно манипулировать энергетическими потоками, исходящими из его тела: “Когда воин достиг терпения, он на пути к своей воле. Он знает, как ждать. Его смерть сидит рядом с ним на его циновке. Они друзья. Смерть загадочным образом советует ему, как варьировать обстоятельства и как жить стратегически. И воин ждет.

Я бы сказал, что воин учится без всякой спешки, потому что знает, что ждет свою волю" (II).

Каким же образом смерть помогает воину добиться своего? В первую очередь, благодаря тому, что отсутствие страха смерти способствует развитию таких важных качеств, как терпение и отрешенность.

"Только мысль о смерти может дать человеку отрешенность, достаточную для того, чтобы принуждать себя к чему бы то ни было, равно как и для того, чтобы ни от чего не отказываться...

(Воин) должен полностью понимать, что он сам целиком отвечает за свой выбор и что если он однажды сделал его, то у него нет больше времени для сожалений или упреков в свой адрес" (II).

Здесь выявляется психологическая основа для того особого отношения к собственным действиям, что дон Хуан называет принятием ответственности за свои поступки. Он постоянно требует от Кастанеды именно такого отношения к жизни – отношения, не допускающего истощающих колебаний или сомнений.

Любопытно, что подобная позиция одновременно исключает и оборотную сторону страха – надежду. Мы нечасто отдаем себе отчет, как тесно связаны между собой эти два психологических феномена. Чогьям Трунгпа в уже цитированной нами книге разъясняет:

"Чтобы преодолеть страх, необходимо также избавиться от надежды. Когда вы надеетесь на что-то и ваша надежда не сбывается, вы испытываете разочарование и шок. Если же надежда сбывается, вы приходите в возбуждение – успех окрыляет вас. Вы как бы постоянно катаетесь на “американских горках” – то вверх, то вниз. Неистовый воин никогда не испытывает ни малейшего сомнения в самом себе, поэтому ему не на что надеяться и нечего бояться. Сказано, что неистовый воин никогда не попадает в ловушку надежды, благодаря чему достигает бесстрашия".

Глубокие метаморфозы личности, о которых здесь шла речь, могут вызвать у читателя неприятное чувство. Как-то слишком далеко заходит дон Хуан в своем требовании исключить из жизни целую область человеческих эмоций и переживаний. Что-то холодное и мертвенное мерещится в образе воина, победившего страх смерти. К сожалению, путь нелегок, и в нем действительно встречаются этапы, малопривлекательные для обычного человека. Даже надежда, которая, как известно, “умирает последней”, здесь мертва с самого начала. Это путь. Он жесток, но прекрасен. Мастер дзэн-буддизма Сэкисо Кэйсе, хорошо знающий все перипетии подобной дисциплины, описал путь кратко, но ярко. Быть может, его слова послужат для вас проводником в безупречный мир воина:

"Оставьте все ваши страстные стремления. Забудьте детские забавы.

Превратитесь в куски безупречной глины. Пусть вашей единственной мыслью будет вечность. Станьте подобием холодного и безжизненного пепла или старого подлампадника над заброшенной могилой...

Обладая простой верой в это, упражняйте соответственно свое тело и ум, превращая их в лишенные жизни куски камня или дерева. Когда будет достигнуто состояние полной неподвижности и бессознательности, все признаки жизни исчезнут, но вместе с ними исчезнут также и все ограничения. Никакая мысль не будет беспокоить ваше сознание. И вдруг – о чудо! – совершенно неожиданно вас озарит божественный свет. Это можно сравнить с лучом света в кромешной мгле или сокровищем, найденным бедняком... Все станет так легко и свободно. Все ваше существо лишится всяких ограничений. Вы почувствуете себя свободным, легким и прозрачным.

Ваш просветленный взор проникнет в самую природу вещей, которые отныне станут для вас подобием множества сказочных цветов, воздушных и неосязаемых. Так проявляется наше простое "я",наша истинная первозданная природа, во всей своей удивительной прекрасной наготе".

Алексей Ксендзюк, из книги "Тайна Карлоса Кастанеды", 2002